Сейчас, когда Райли уже давно нет с нами, пришло время со светлым чувством вспомнить этого простого и, в то же время, очень непростого, хорошего, доброго человека, который и в моей жизни и жизни многих людей оставил неизгладимый след. Впрочем, все мы и простые и не простые. Каждая жизнь уникальна и с уходом человека исчезает целый мир. Так и теперь, хотя Райли нет среди нас, каждый, кто встречался с нею и испытал на себе ее обаяние, ее ум и такт, не забудет ее.
Вся эта история началась тогда, когда я, ведущий научный сотрудник изотопной лаборатории Центрального научно-исследовательского рентгено-радиологического института в г. Ленинграде, в конце мая 1991 года, взяв очередной отпуск и отпуск за свой счет (всего два месяца), вслед за сыном Мишей и мужем Урхо, приехала в Хельсинки. Мой муж, ингерманландский финн, - представитель почти неизвестного в прежние времена национального меньшинства, проживающего в Советском Союзе и истребленного советской властью приблизительно на две трети. Вышло так, что я осталась здесь, в Финляндии, надолго, и живу уже более десяти лет. Эмиграция никогда не входила в мои планы и внутренне я была совершенно не готова к этому, очень непростому для любого человека, событию.
Следует сказать, что, хотя жизнь в тогдашнем Советском Союзе была убогой, не характеризовалась положительным словом, и ее нельзя было назвать удобной или благополучной, тем не менее, в ней я хорошо ориентировалась и занимала неплохое социальное положение. Перебравшись в Финляндию, я сразу оказалась не то, чтобы на дне жизни, я растворилась в ней и перестала существовать и не могу материализоваться до сих пор. И сейчас я чувствую, будто меня на самом деле нет.
По прошествии десяти лет эмигрантской жизни я привыкла к этому, необычному, казалось бы, положению. Оно придает мне даже какую-то легкость и освобожденность от некоторых, как я считаю, ненужных, ограничений. Теперь я многое могу себе позволить, чего никогда не делала в прежней жизни. Разумеется, в рамках существующих приличий и законов. Я как бы освободилась и летаю над людьми и обычными представлениями о жизни. Меня не связывают условности человеческих отношений. Я общаюсь, с кем хочу и не разговариваю с теми, с кем не хочу. Вплоть до того, что я могу одеться так, как мне в данный момент хочется и не чувствовать себя ни смешной, ни необычной. Я, как привидение, или Булгаковские герои, живу и передвигаюсь не среди людей, а в четвертом измерении, где никого нет, не на кого наткнуться, а потому я никому не мешаю и никого не задеваю. Это мое место, которое я сама себе отвоевала и теперь уже никому не отдам. Все равно же меня на самом деле нет… Иногда, чтобы сделать какие-то неизбежные в этой жизни дела, пообщаться с официальными лицами, я выныриваю оттуда. Потом снова ухожу в свой вполне виртуальный мир.
Уже после написания этих строчек в письмах Марины Цветаевой прочла следующее об ее жизни в эмигрантском Берлине в 1922 году: “Можно совсем без людей. Немножко как на том свете”. Не берусь сравнивать накал и яростность страстей Марины Ивановны со своими, но, вероятно в эмиграции для всех есть что-то общее, это ненужность, оторванность, неприкаянность и одиночество в толпе.
А тогда я появилась здесь, как чистый, незаполненный лист. Я не знала языка, не знала законов и обычаев страны и все обрушилось на меня как обвал, сметая на своем пути все, и меня самоё. Было мучительно тяжело перестраиваться, учить язык и вживаться в новую жизнь. Это очень трудно описать, потому, что понять это может только тот, кто сам прошел сквозь эти жернова. Будучи в весьма элегантном возрасте, я как бы, возвратилась в детство. Я была в депрессии и даже подумывала об уходе от всех трудностей, разрубив сразу, одним махом, все узлы.
Я и сейчас иногда со страхом смотрю на нашу широкую, двуспальную, оборудованную по-здешнему, кровать. В те времена она, плоская и широкая, поднималась высоко над окружением и превращалась в лобное место, в эшафот, где в ночи, в царстве темноты и вагуса, палачами были длинные, бесконечные и безысходные мысли и страшные, черно-серые сны. Сейчас она опустилась вниз, и потонула в бесчисленных подушках и подушечках, спряталась, прикинулась незатейливой простенькой мещаночкой. Но иногда она опять встает высоко надо всем и надо мною, как пьедестал, я едва вижу ее поверхность, и тогда опять приходят ночные думы, страшные думы, безысходные думы.
Так как и в настоящий момент я числюсь безработной, то самый большой начальник для меня - Биржа труда. Если раньше, в советские времена, для поездки за границу нужно было испрашивать разрешение в КГБ, то теперь за разрешением для посещения С.-Петербурга, который также является заграницей, мне надо обращаться на Биржу труда. В тот период, приблизительно десять лет назад, иностранный отдел на Бирже труда возглавляла Тарья Териокки. Еще до похода к ней Миша много говорил о ее насмешливом, очень ироничном складе ума. Тем не менее, при первом визите, до сих пор не знаю почему, она отнеслась к нам с Урхо весьма сочувственно. Посторонние говорили, будто у нас с ним был очень жалкий и напуганный вид, мы беспомощно жались друг к другу, как бы ища защиты от незнакомого и враждебного окружения. После нашего визита к ней Миша сказал, что она разговаривала с нами так, как будто только и ждала нашего прихода. И тогда это было правдой. Позднее все-таки, я поняла, что нашего брата, иностранца, или может быть, русских, она не любит, что она страдает ксенофобией и очень недоброжелательна. Про нее рассказывали, эта дама иногда говорила русским, что свои дипломы они могут выбросить в мусорный ящик. Справедливости ради, скажу, мне никогда никто ничего подобного не говорил, хотя вопрос, зачем мы сюда приехали, я слышала очень часто и не всегда в дружелюбной форме.
В одно из необходимых посещений Бюро по безработице, а посещать его нам, безработным, надо было каждые два-три месяца, она отказалась со мной разговаривать и предала меня другому сотруднику. Затем, сидя в соседней комнате, я слышала, как она очень неодобрительно отзывалась обо мне, говоря, что бывают же такие наглецы, которые, не зная финского языка, еще осмеливаюсь требовать работу!
Только что с удовольствием прочла в газете объявления о многочисленных курсах, помогающих иностранным врачам легализовать их дипломы. А тогда Биржа труда играла только лишь пассивную, регистрационную роль. Для того, чтобы легализовать мой диплом, та же Териокки отправила нас в министерство высшего образования, где и слыхом не слыхивали обо всем этом. Да они, как потом выяснилось, не имели к врачебным дипломам никакого отношения. Никто не оказывал помощи в поисках работы. Все исходит из разного менталитета финнов и русских и из разного образа жизни на моей, бывшей, коммунистической родине и в западных странах. Ведь предупреждал нас профессор Валентин Зорин, (интересно, где он сейчас, кого и чем пугает) что в капиталистическом мире homo homines lupus est, а мы не верили ему и смеялись!
Финны ищут работу сами, а мы, воспитанные в советской системе, не умели этого делать. Тут надо ходить, просить, предлагать и рекламировать себя, активно доказывать, что ты лучше других, показывать, почему ты лучше. В этом году перед Рождеством в нашем районе все столбы были оклеены объявлениями о том, что молодой, очень талантливый и полный новых веяний Дед Мороз предлагает свои услуги. Ну, кому бы в голову пришло так замечательно охарактеризовать себя! Однако, сейчас и в России переменился стиль жизни, но в то время я не была готова соревноваться с кем-либо за рабочее место. Впрочем, мне и не приходилось, так как везде, куда я обращалась, разговаривали со мной очень любезно, улыбались так, как будто “только меня и ожидали”, а потом говорили: “Приходите через две недели…” Теперь-то я знаю, что это значит.
К тому же надо было преодолевать настороженное, а подчас и недоброжелательное отношение к иностранцам, и, в частности, к русским. До девяностых годов в Финляндии было очень мало иностранцев. В связи с этим, как у простых финнов, так и у официальных лиц не было опыта общения с ними. Обычно местные жители избегали чужаков.
Так, например, в 1890 году в Хельсинки каждый десятый житель дома говорил по-русски. Потом началось активное освобождение от русских и в 1917 году их количество составляло 0,4%. В настоящее время доля иностранцев в Финляндии составляет лишь 1,5%, или примерно 85 000 человек, в то время как в Австрии, Франции и Бельгии число иностранцев - почти 10%, а в Швейцарии - 20%.
До сих пор статистические опросы школьников показывают, что у них патриотизм отождествляется с ксенофобией. К русским у финнов особое отношение. У нас - длинная и очень сложная общая история; часто политика как царской России, так и СССР в отношении Финляндии напоминала поведение слона в посудной лавке. Мы же теперь, как бы являясь полномочными представителями России в Финляндии, отвечаем за все и сполна получаем за все. Только пожив за границей, начинаешь понимать, насколько отношение к тебе зависит от общепринятого образа твоей страны.
Днями я разговаривала с очень симпатичным гражданином Финляндии семи лет. Он с гордостью показывал мне самодельный деревянный меч, которым он будет убивать всех русских. Я спросила: ”Почему же русских?” - ”Потому, что все они плохие” - последовал ответ. - ”Видел ли ты когда русских?” - ”Не видел”. - ”Сделал ли ему какой-нибудь русский что-нибудь плохое?” - ”Нет”. - ”А финны, плохие или хорошие?” - ”Финны все хорошие, бывают, правда, немного плохие, но все хорошие”. Дай Бог, чтобы через десять лет он переменил свое мнение, в отношении русских, разумеется.
Он был такой славный, белобрысенький, синеглазый и с красными, крепкими, как яблоки, щеками. Я дала ему конфетку. Через несколько дней встречаю его снова. Бочком подходит ко мне и интимным шепотком спрашивает: ”Ты съела все конфетки, или у тебя еще что-то осталось?” У меня еще осталось…
Сейчас, через десять лет, разработаны многочисленные программы адаптации переселенцев в Финляндии. Жалко только что теперь, по причине моего возраста, мне все эти программы не нужны. Как бы хорошо я вжилась в новую жизнь! Помню, что в те времена я разговаривала с одной молодой, интеллигентной женщиной, приехавшей, так же, как и мы, из Ленинграда. Она устала от неустроенности, от постоянных отрицательных ответов, от неопределенности и неуверенности в завтрашнем дне. Мне хотелось утешить ее, и я сказала, что лет через пять все будет хорошо, пройдет адаптация, она прекрасно выучит язык, найдет работу и будет жить нормальной жизнью. На что получила ответ, что она хочет жить, работать и чувствовать себя полноценным человеком в данный момент, а не в гипотетическом будущем. Где эта женщина сейчас? Надеюсь, что у нее все хорошо в этой жизни сейчас и она ею довольна.
Но вернемся к моей истории. Года через два, в одно из моих посещений, два молодых сотрудника Биржи труда, скорее всего от нечего делать, оседлали телефон и нашли-таки мне работу. По финским законам безработный может работать полгода на льготных условиях, когда зарплату ему платит не работодатель, а муниципалитет. Эти работники - даровые и их охотно берут на работу.
Устроили они меня лаборантом химической лаборатории в Городской центр защиты окружающей среды. В то время я уже что-то знала по-фински, но то, что мне говорили, понимала плохо. Сначала меня направили в учреждение, конторое у нас соответствует отделу кадров. Там я заполнила кучу анкет и со всех моих дипломов и прочих документов сняли копии. Я еще была, как в бреду, от волнения мало что понимала и действовала по наитию, как сомнамбула. Затем попала на собеседование к начальнику отдела, в котором мне проедстояло работать. Присутствовало много народу - все руководители групп и моя будущая начальница Инкери Кунингас также. Наверное, им было интересно посмотреть на такое чудо. Что-то я рассказала о себе, опять показала все свои дипломы. Уж не знаю и до сих пор, как меня поняли и что про меня подумали, все эти люди очень вежливые и тактичные, но в следующий понедельник мне предложили придти на работу.
Позднее я узнала, что, в связи с бывшим тогда кризисом финской промышленности, городские власти экономили на всем, в том числе и на ставках в принадлежащих городу (муниципальных) учреждениях. В лаборатории, где мне предстояло работать, ”срезали” 16 ставок, а работу выполняли бесплатно такие же, как и я, безработные. Мне поручили заниматься ионной хромотографией. Прибор для этих исследований был довольно сложным и капризым, часто ломался и потому на нем никто из штатных сотрудников работать не хотел. На нем всегда работали безработные.
Что мне было бесконечно трудно, пожалуй, и говорить не стоит. Я не была химиком (химию изучала только в объеме институтского курса в медицинском институте), ионную хроматографию, как таковую, видела только издалека, не знала особенностей работы в данной лаборатории, не умела работать с компьютером да вдобавок вообще еще почти ничего не понимала или понимала с какого-то раза! По правде говоря, поступок мой (устройство на работу) можно назвать, с одной стороны смелым, а, с другой стороны, очень опрометчивым. Работала я с Инкери и с ее лаборанткой Рииттой. (Имя ее я так и не научилась произносить правильно, так как в финском языке все двойные гласные и согласные выговаривают с придыханием; я звала ее Ритой). Пили кофе и обедали они не вместе со всеми. У них была маленькая комнатка с плитой, микроволновой печью, кофеваркой и нехитрой мебелью. Сначала мне казалось очень трогательным, то, что у них двоих отдельная кухонька. Справедливости ради, следует сказать, что первые две недели они были со мной - сама любезность и доброта. По началу их не раздражало то, что я не все понимала сразу, делала массу ошибок, беспрерывно задавала вопросы, у меня всегда что-то случалось и вообще, я требовала много внимания. В это время они даже угостили меня любимым тортом финнов, который состоит из лепешки, типа сладкого омлета, поверх которого клали клубничное варенье, затем свежую клубнику, а сверху еще и сбитые сливки. Попробовав его, я сказала (сама себе, конечно), что с клубникой и сбитыми сливками можно съесть что угодно, даже подошву. Вслух же, как и полагается, я хвалила все сверх всякой меры.
Инкери Кунингас, Королева Инкери - лет сорока, высокая, стройная. У нее чудная пушистая копна вьющихся, слегка седеющих волос. Лицо удлиненное, черты лица благородные, изящные, тонкие и правильные, ее можно было бы назвать очень красивой, если бы не больная, по-видимому, аллергическая, кожа, что для химика - всегда проблема. Впрочем, издали она смотрелась прекрасно. На шее у нее был шрам после операции на щитовидной железе. Кроме того, часто она покрывалась красными пятнами, как я думаю, по причине климактерического невроза. У нее было трое детей, все девочки. О младшей, которой в то время исполнилось три года, она говорила с трогательным смущением и гордостью. Одна из старших девочек очень музыкальна и училась в специальной школе для музыкально одаренных детей.
Риитта, около тридцати лет, очень некрасива болезненной, худосочной некрасотой. Она была так худа, что ”могла спрятаться за удочку”. Землистый цвет лица, острый нос (нет анфаса - один профиль), жиденькие, длинные, всегда сальные волосы. Она очень больна, у нее - непереносимость к лактозе (лактозинтолерантность) и, в связи с этим заболеванием, - букет изнуряющих, желудочных и кишечных симптомов, а также - куча проблем с питанием. Одевалась она всегда в комбинезоны, часто, если ей было жарко, она снимала верхнюю часть комбинезона, которая свисала вниз и волочилась сзади. У нее - двое детей, муж работал дворником. Правда, в Финляндии дворник, это не человек с метлой. Скорее всего, это человек за рулем. Чтобы работать дворником, надо иметь соответствующее образование и много уметь. Ему надо уметь водить машину, справляться с трактором, снегоуборочной и мусороуборочной техникой и разбираться в холодильниках. Он исполняет обязанности водопроводчика, газон и многое другое также на его попечении. И, вообще, дворники, и полицейские, с моей точки зрения, - самые симпатичные мужчины в Финляндии. Инкери и Риитта были очень дружны, у них всегда были какие-то общие дела, и они часто сидели где-нибудь в уголке стола, склонив головы так, что волосы их смешивались вместе, или в обеденный перерыв исчезали куда-то на старенькой Рииттиной машине.
Так как я плохо знала финский, я в своей речи употребляла много слов, которые в какой-то степени можно назвать общеевропейскими. Такие, как, скажем, гигиена или инфраструктура. Риитта не понимала их и говорила, что она не знает русского языка. На что я отвечала, что это слово не русское, а французское или, скажем, английское. Она говорила, что и французского (или английского) она не знает также. Сейчас я понимаю, что это сильно раздражало. В первый день меня, как это было принято в этой лаборатории, провели по бесчисленным кабинетам и представили всем сотрудникам. Каждый раз я что-то говорила или что-то рассказывала о себе. Так я познакомилась со всеми, том числе и с Райли, но тогда я еще не выделяла ее из общей массы одинаковых для меня лиц.
На другой день, или через несколько дней, когда я ехала на работу автобусом, неожиданно со мной заговорила какая-то финка, это и была Райли. Она была очень дружелюбна и было видно, что она хочет помочь мне, но во мне боролись два противоположных чувства. С одной стороны, я понимала, что мне надо хвататься за каждую возможность общения и за каждого человека, который хочет со мной разговаривать, обеими руками для того, чтобы поупражняться в финской речи. С другой стороны, мне было так трудно говорить по-фински, что я, совершенно инстинктивно, старалась избежать этого, как бы отстраниться от трудного и неприятного, как отсраняются от боли или удара. Все это Райли почувствовала сразу. Мы потом много и со смехом обсуждали наши первые встречи и наши ”беседы”.
Так как я ничего не знала и мне требовалось руководство, я ходила за Инкери как хвостик. Однако, отношение с обеими моими покровительницами на работе - Инкери и Рииттой скоро испортились сразу и бесповоротно. Как я уже говорила, аппарат для ионной хромотографии требовал много ухода и часто портился. В один из таких дней, когда у Инкери были еще и другие срочные дела, в процессе очердного ремонта хроматографа, я что-то спросила у нее. Вдруг неожиданно, и в данном случае без всякого повода с моей стороны, она очень грубо на меня закричала. Я никогда не умела, да и не считала нужным, отвечать грубостью на грубость. Мое молчание, по-видимому, дало обеим дамам индульгенцию на грубое обращение со мною, они поняли, что я беззащитна.
Справедливости ради, следует сказать, что я давала сколько угодно поводов для раздражения и грубости потому, что делала много ошибок. Правда, в создавшейся ситуации в мои ошибки включали даже то, что я не знаю, где склад, плохо вижу и т.д. Особенно сердило Инкери то, что я не умею обращаться с посудомоечной машиной и машиной для мойки химической посуды, которая действовала также по принципу посудомоечной машины. До этого я никогда в жизни даже близко не видала посудомоечной машины. Инкери же, в свою очередь, не могла представить, что взрослый человек может не уметь обращаться с таким простым бытовым механизмом, который имеется чуть ли не в каждом финском доме. Она думала, что я назло ей прикидываюсь дурочкой, и ее это очень злило. Были и другие ньюансы. И стиль работы в лаборатории был другой по сравнению с тем, к чему я привыкла и что знала из моего прошлого опыта. Шкафы до потолка, полные посуды, сушильные шкафы, аналитические весы, химикалии, одноразовые салфетки и посуда - все было в пользовании у всей лаборатории, мылось в специальных машинах специальными людьми, использовалось без счета, но не транжирилось. Скажем, десятилитровую канистру с дистиллированной водой не требовалось таскать, уперев ее в живот. Для этой цели имелась специальная тележка. Ведь все это надо было знать!
Хроматограф раньше я видела только издали. В прежней жизни мои коллеги-химики работали на таком приборе; в результате они получали различно окрашенную полоску фильтровальной бумаги, которую оценивали, кто, как мог. Чаще всего ее измеряли линейкой. Здесь же использовалась математическая обработка полученных данных и в результате мы сразу получали цифры - не качественная, а количественная оценка проведенных исследований, чего всегда требовал мой научный руководитель из прежней жизни - Евгений Иванович Воробьев.
Работа на хроматографе имела ту особенность, что, если все с самого начала сделано очень скрупулезно и согласно правилам, и, если все пошло хорошо, то день можно считать удавшимся и у меня даже случались свободные минутки. В это время я мыла посуду на посудомоечной машине и помогала Инкери готовить другие пробы. Однако, если что-то не заладилось с самого утра, весь день превращался в пытку. Однажды, полностью по своей вине, я промучилась с этим прибором с восьми утра до девяти часов вечера. Инкери была в местной командировке, а Риитта сказала, что это твои проблемы и решай их сама! По вечерам приходила уборщица, очень симпатичная, улыбчивая, кокетливая и доброжелательная женщина. Ей, видно, стало жаль меня и в этот для меня очень трудный день, она подвезла меня домой на своей машине. Это было еще приято и потому, что я чувствовала себя покинутой, никому ненужной и несчастной. В тот момент я физически ощутила тепло ее дружеского участия!
Думаю, что ряд работ, и мытье посуды, в том числе, лаборантки делали поочереди. Но, так как я взяла это дело на себя, никто не возражал. Меня же это не очень утруждало и я делала вид, что все в порядке.
Как-то, выполняя исследования, я заметила, что постепенно прибор начинает выходить из строя, значит, нужно опять обращаться к Инкери. С одной стороны я понимала все это совершенно отчетливо. С другой же стороны, я никак не могла переломить себя и пойти к Инкери, для меня это было так же трудно, как добровольно положить голову под нож гильотины и я откладывала и откладывала этот момент, надеясь, что ”все рассосется”. В конце концов, я все-таки пошла к ней. Но было уже почти поздно. Увидев, что произошло, что в приборе почти полностью упало давление, она закричала на меня: ”Paha, venäjän työntekijä!”, что значит - ”дрянная русская работница!” Я ушла в уголок плакать. Обида моя была так велика, что мне необходимо было с кем-нибудь ей поделиться. И я пошла к Райли и все ей, как могла, рассказала.
До этого мы периодически общались, разговаривали по дороге на работу и обратно в автобусе, но я больше держалась Инкери, потому, что у нас был общий, отличный от прочих, режим работы. Райли занималась морской флорой и фауной, и ее рабочее место находилось в другой лаборатории, этажом ниже. На этом же этаже был небольшой конференц-зал, где их, очень дружная группа завтракала. С ними же завтракал и мой начальник. Выслушав мои жалобы, Райли меня утешила и при этом нашла несколько комичный, но очень верный путь для того, чтобы не только успокоить меня, но и немного польстить. В подобной ситуации он действует очень хорошо, хотя и понимаешь, что не все из того, что говорится, правда. Она открыла мне тайну, почему Инкери и Риитта завтракают в отдельной комнате - никто не хочет иметь с ними дело - и еще сказала, что с прежними своими лаборантками Инкери не только ругалась, но даже дралась. Этого мне еще не хватало! Драться я не буду! Райли посоветовала мне рассказать обо всем нашему общему начальнику, но я не стала делать этого. Мне кажется,что жаловаться ”через голову” нехорошо, да и мой сын Миша не рекомендовал мне делать это.
Под конец Райли сказала мне, чтобы я не сидела одна, несчастная в уголке, мой несчастный вид притягивает к себе беду. Она пригласила меня завтракать с ними вместе, в конференц-зале. Я не поверила своим ушам и просила ее уточнить, правильно ли я ее поняла. После всех унижений со стороны Инкери и Риитты, когда я ходила, втянув голову в плечи и старалась быть незаметной, вдруг получаю такое лестное предложение. Итак, я стала пить кофе с ”начальством”. Потом я еще немного подумала и поняла, что, в сущности, Инкери права. Что и говорить, я, действительно, плохая работница. Ведь я не химик, ничего не знаю и не умею, да и по-фински говорю очень плохо.
Все это вместе взятое как-то успокоило меня, я перестала комплексовать, поняла, что все идет, как надо, и не происходит ничего экстраординарного. Кроме того, общаясь с Райли и посещая чаепития в новом обществе, я не была одинока и перестала быть и выглядеть несчастной. При очередной ссоре с Инкери, я не стала сразу плакать, а спокойно сказала, что она, в сущности, во всем права. Это подействовало на нее как-то странно, и она прекратила на меня кричать. А когда Инкери однажды увидала меня за кофеем в обществе начальства (круг, в который она не допускалась, увидев меня здесь, она открыла рот и встала столбом, как жена Лота), у нас с ней вообще установились ровные, холодные и вежливые отношения, которые держались уже до конца моей работы. Бывали и сложности, и конфликты, я продолжала делать ошибки, но прежней злобности уже не было. Может быть, дело состояло в том, что внутренне я уже не была так беззащитна.
Райли же терпеть не могла круг этих людей, так как я была не первая, кого ей пришлось утешать и часто говорила: ”Те, наверху”. Потом я познакомилась и с другими прежними лаборантами Инкери, которые покинули ее и благополучно продолжали свою карьеру в другом месте. Все они оказались очень симпатичными и интеллигентными людьми среднего возраста. Дело в том, что все общество из конференц-зала периодически, в праздничные и просто погожие летние дни, собиралось вместе. Они ели пиццу, пили душистый финский кофе, развлекались, делились семейными новостями.
Когда я в первый раз пришла пить кофе на новое место, я принесла с собой синюю кобальтовую чашечку производства Ленинградского фарфорового завода. Надо мною сразу стали дружелюбно подтрунивать говоря, что чашечку я, вероятно, украла из Эрмитажа. Это очень всех развеселило. Но здесь, в конференц-зале, был сервиз финского, очень ценимого здесь, фаянса фабрики Арабиа и скоро я стала, как и все, пить из этих чашек.
Интересно также, что в этот период дома у меня погибли почти все комнатные цветы. Когда же я стала постепенно ”подниматься” и опять почувствовала себя человеком, оставшиеся цветы пошли в рост. Урхо, однако же, утверждает, что зимой цветы всегда гибнут, а ближе к весне начинают расти. (”Не растут цветы зимою, поливай, не поливай. Не вернется мил обратно, вспоминай, не вспоминай”) Может быть и так…
